Меня интересует в материале прежде всего то, чего в нем уже нет. Именно отсутствие, лакуны, пустоты, молчание, дыры притягивают меня больше всего, как основной объект переживания. (Кстати, на иврите слово «шехиха» ― «забвение» ― состоит из тех же корневых согласных, что и слово «хашиха» ― «тьма, темнота»).
Следовательно, чем меньше материального в материале, т.е. чем меньше самого материала, тем интереснее для меня объект. Поэтому я все больше тяготею к осколкам, обрывкам, кусочкам. Меня интересуют следы, отпечатки, подтеки, пятнышки, косвенные улики, по которым я могу восстановить (вспомнить? придумать?) первоначальный нарратив. Не образ, а место для образа.
Я блуждаю по этим обрывкам близоруким взглядом. Близорукость сглаживает детали, размывает черты, заставляет (порой мучительно) вглядываться, напрягая мышцы глаз. Иными словами, близорукость ― это всегда чувство утраты. То, что невозможно разглядеть, компенсируется чувством или памятью. Объект под близоруким взглядом всегда странен, несовершенен, неуклюж.
Близорукое искусство требует времени. Это искусство замедления, «остановка в пустыне». То есть зритель не бежит, спотыкаясь, задыхаясь и мучаясь от боли в боку за художником, который ускакал в авангард, а, наоборот, как бы едет в эвакуацию. Объект невозможно увидеть издалека. И дело вовсе не в размере. Необходимо подойти вплотную, как бы потеряться в объекте или в его хронотопе.
Хаим Сокол
